Жан Миндубаев. Из цикла "Мое верхнеуслонье": Переезд в Маматкозино

Я пытаюсь вспомнить первые впечатления своего пребывания в подлунном мире. Память не относит меня к городку Спасску, где я явился миру. Из того бытия абсолютно ничего не помню. Запечатленные просыпающимся мозгом (или вызревающие душой?) картинки имеют отношение к городку Буинску. И они таковы.
…Деревянный пол, засыпанный ореховой скорлупой. И я в этой скорлупе сижу, радуюсь этой скорлупе, разгребаю ее ручонками, ликую и смеюсь. И кто-то (мать? сестры? братишка?) засовывает мне в рот твердые шарики, которые я почему-то должен грызть. Делать это мне не хочется, я плююсь и брыкаюсь - и тут мне впихивают то-то мягкое и сладко - пахучее. И это сладкое сопрягается в моей памяти со словом «халва».
Много позднее я узнаю, откуда взялись эта халва и эти орехи в тысяча девятьсот тридцать седьмом или тридцать восьмом году. Оказывается, их прислал из города Спасска в Буинск, куда уже переехали мы с мамой, отец. Он еще оставался в Спасске преподавать - а мама уже обживалась на новом месте, сняв переднюю часть избы-пятистенки у кого-то из местных.
С тех пор слово «посылка» означает для меня явление загадочное, неожиданное и приятное.
Еще помню, как кто-то стучал в окошко и кричал: «Хлеб привезли!» И мать срывалась и бежала в числе прочих женщин за грузовиком, кузов которого венчала фанерная будка, набитая хлебными «кирпичами»...
Теперь я понимаю, что в Буинске тридцатых годов прошлого века не хватало ни хлеба, ни сахара, тем более конфет. Откуда в Спасске взялись орехи и халва? Сие неведомо мне до сих пор.
Именно потому и казалась мне, сидящему среди ореховых скорлупок с халвой во рту, раем обычная бревенчатая изба...
Итак, жить - то есть воспринимать мир, чувствовать, осязать его - спустя я стал, можно сказать, три или четыре года после рождения. Дальше пошли наслаиваться друг на друга такие яркие впечатления, как сладостно пахнущая бензином ярко-зеленая легковушка, в которой, естественно, ездил какой-то начальник. Или первый зацементированный тротуар, по которому мой старший брат догадался прокатить меня в тачке - за что и был наказан по жалобе все того же начальника. Еще помнится, как мы воровали сушеный корень солодки, который собирала бабка-соседка; как гремела гроза, над вроде бы громадным городским парком (а спустя много лет я поразился его крохотности и убогости); и как хоронили убитого кем-то милиционера.
О, эти похороны! Еле-еле ползущие грузовики, на первом из которых стояло нечто страшное для детских глаз - красный, обитый кумачом гроб, а по бокам - сидели с примкнутыми на винтовках штыками мрачно-суровые люди, одетые в серые шинели. Грузовиков было несколько, они двигались по улице медленно-медленно. Закипала вода в радиаторах и дяденьки на ходу заливали воду из чайников. И время от времени гремел оркестр и кто-то громовым голосом говорил о подлых врагах и мести…
Сейчас мне кажется, что это зловещее явление как бы открывало дверь в ту мою жизнь, где штыки, похоронные марши и шинели всегда будут являться ее существенной частью.
Переезд семьи Миндубаевых из Буинска в Верхнеуслонский район запечатлелось в детской памяти так.
...Поздний вечер. Но почему-то никто не ложится спать. Куда-то то и дело бегает мама; на полу грудятся какие-то мешки и узлы. В избу входят два здоровенных дяденьки; они берутся с двух концов за ручки большого сундука, на котором обычно спит папа - и почему-то поднимают его и опускают несколько раз. Потом мне скажут, что дяденьки - шофера; они куда-то повезут нас. А приподнимают сундук для того, чтобы проверить, насколько он тяжел - и в зависимости от этого назначат цену за провоз.
Когда мужики уходят, мама и сестренка открывают сундук и начинают туда добавлять вещи: засовывают большой медный самовар; валенки, еще какую-то домашнюю утварь. И делают это торопливо, опасливо, то и дело почему-то поглядывая на дверь избы.
До моих ушей доносятся слова: «…а если догадаются, что мы добавили?»... «…больше прикидывать не будут, ведь уже договорились…»
И до моего детского ума доходит, что мои родители хотят обмануть шоферов, загрузив вещей побольше - а заплатив за их провоз поменьше…
И еще запомнилось, как удовлетворенно - заговорщицки глянули друг на друга мои родители, когда дяденьки-шофера потащили сундук из избы, так и не заметив, что он изрядно потяжелел за время их отсутствия…
Встрепенулась ли детская душа, впервые в жизни встретившись с таким невинным, с таким бесхитростным - но все-таки обманом?
Пожалуй, нет. И почти не вспомнилось потом.
А потом ожило так ярко, как будто это было не семьдесят лет тому назад - а всего-навсего, вчера…
Осталась со мной навсегда еще одна картинка. Я просыпаюсь на чьих-то коленях. Мы в кузове грузовика. Лунная ночь. Укутанный в ватное одеяло, я вижу как за бортом машины тянется какой-то длинный мост, по которому катит наш грузовик, Он катит и катит куда - а мост все тянется и тянется за нами…
Повторюсь: мы переселялись из города Буинска в деревню Маматкозино, куда был переведен учительствовать мой отец.
Через годы я измерил длину этого моста через свиягу около деревни Бурнашево: я насчитал ровно сорок два метра. Всего-то!
Но в детстве дорога кажется куда длиннее, чем сейчас.
Когда и как нас выгрузили из кузова - не помню. А две телеги груженные скарбом и семьей учителя Миндубаева Абдулбарей Шарафутдиновича запали в душу навсегда.
Учительствовать моему отцу надлежало в школе деревни Татарское Маматкозино: он должен был учить татарских детей в татарской школе русской речи. Но местом проживания своей семьи он выбрал русскоязычную деревню - тоже Маматкозино, только Старое Русское.
Ныне я прекрасно понимаю, почему мой отец принял, на первый взгляд такое странноватое решение. Человек умный: он понимал для его детей «путь в люди» лежит только через познание русской речи, русской истории, русской культуры.
Он выбрал главную дорогу, не предав забвению и причастность к национальному: в доме говорили и на татарском, и на русском.
Спасибо тебе, отец.
В Русском Маматкозине нас поселили в избу раскулаченного крестьянина. Хозяин и его семья, вероятно, куда-то были вывезены, в избе оставались только две женщины. Мама отгородила угол старым ковром - и началось наше долгое и весьма нелегкое маматкозинское житие….
Ноябрь, мелкий дождь, пасмурный день… И хоть пятилетний ребенок не расположен к долгой печали, чувствовал я, что наш приезд в Маматкозино праздника не обещает…
Однако, я ошибся. Опоздал, ожидал нас в деревне праздничный подарок - да еще какой!
Случилось вот как. Мы угадали со своим переселением в деревню на великий по тем временам праздник - Годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции (1917 года). И по этому случаю решило правление колхоза «Красный Дол» преподнести своим крестьянам щедрый презент…
Думаю, сегодняшний читатель предвкушает торжественное заседание; награждение почетными грамотами; вручение подарков; веселье и так далее. Нет! Ничего такого не было!
А было вот что. Решили колхозные начальники с разрешения (полагаю) районного руководства зарезать колхозную телку - и наварить для своих работников мясных щей. Разбили сто сорок маматкозинских дворов на десятки - и в четырнадцати избах бабы заварили эти самые праздничные щи. Из расчета - по блюду щей на едока…
Не забывается по сию пору некая суматоха. Дело заключалось вот в чем: никто не знал, включать ли в число едоков вновь прибывшего учителя и его семью - или игнорировать оного при раздаче мясной еды, как не члена колхоза?!
Отец, помню, молчал - а мать сильно волновалась. И надо же! Колхозные руководители решили: учительских деток надо угостить заманчивыми щами! И принесли таки тех щей! Целых два горшочка.
И никогда не забыть мне ни чудного запаха из той глиняной посуды; ни жировых «звездочек» на щах (а среди них - двух рыжих тараканов)…
Ничего более вкусного с тех пор (а год был 1939) я не ел!
И еще одна мысль, явившаяся в голове уже в зрелые годы: до какого же состояния надо было довести крестьянский двор, чтобы мясные щи, столь естественные в конце осени, когда мужики уже начинают «подбирать скотину», стали подарочным, праздничным, «щедрым» угощением от начальства?!
Еще раз напомню: то была осень 1939 года. Великая страна под грифом «СССР» еще не воевала с Германией. Она только готовилась к этому.
А в Маматкозине это уже ощущалось.