Верхнеуслонцам о Великой Отечественной. Воспоминания Жана Миндубаева.

Война на деревенской улице

…Телефон в Маматкозине был один: висел он в правлении на стене - и подходить к нему мог только председатель колхоза. Нас, мальчишек, в правление пускали. Помню, как изумлялся я тому, что накрутив ручку странного ящика, человек снимает с крючка палку с двумя кругляшами на концах и начинает что-то кричать в нее…

Думаю, что именно по телефонной трубке пришло в Маматкозино страшное известие 22 июня 1941 года. Помню, как кто-то пробежал по улице - и как катился следом за ним истошный женский вой: «Вой-на-а-а!» Видимо, так реагировали на жуть услышанного те женщины, кто ещё помнил «гражданку» и 1914 год…

И добралась она, подлая, и до нашей деревни. Она враз как будто съежилась; как будто позабыла, что есть на свете песня, гармонь, радость…

Первыми забрали лучших колхозных лошадей. Деревенский люд оплакивал своих кормильцев и спасальцев. Особенно жалели племенного жеребца по имени Туман: «Сгинет он там сразу же. Оставили бы здесь, он бы жеребят наделал…»

Вместе с лошадьми исчезали из деревни мужики.

Перед остановкой в военкомат ездили в село Куралово, где был спиртзавод. Привозили оттуда четверти фиолетово-синего «динатурату» и пили по избам, истово, с матом, с глухим подвывом:

Последний нынешний денечек

Да, эх, гуляю с вами я, друзья!

А завтра рано, чуть светочек,

Да, эх, заплачет вся моя семья…

Пустела деревня на глазах. Из военкомата обратно уже не приходили. Отца тоже трижды «отпивали». Он возвращался по причине отсутствия левого глаза: потерял его еще в 1919 году, когда на стороне красных гонялся в составе ЧОНа (части особого назначения) за какой-то бесконечной «контрой»…

Четыре года войны отложились в мальчишеской памяти как нескончаемый голод, вши, мороз. Что уж там на фронтах делалось, нам, пацанам, было неведомо. А в деревне эта национальная трагедия оборачивалась вот чем.

…Апрель, вытаявшее из-под снега колхозное картофельное поле. Мать будит меня на заре - пока земля не отошла от ночного заморозка; не превратилась в жуткую грязь. Мы с вёдрами бродим по полю. Между бороздами - подмёрзшая вода. А на борозде вытаявшие мёрзлые картофелины; чёрно-бурые с вздувшейся кожурой. Их мы и выковыриваем; бросаем в вёдра. Это наша еда. Дома мать зальёт картошку водой; несколько раз её меняя. А потом разомнёт расползающиеся картошки и напечёт из них лепёшек. Без соли - её тоже не было.

И эту картошку мы будем ковырять вплоть до конца мая - и даже в июне, когда начнут пахать поле. Плуг будет выворачивать уже высохшие, позеленевшие и червивые клубни, а мы собирать. Ибо, кроме этих картофельных лепёшек с червями, есть будет нечего…

А потом… В июне, полезет трава: свергубза, коневник, щавель, крапива, лебеда. И я с братишкой буду рвать и таскать эту траву мешками. А потом рубить её тяпками в деревянном корытце и есть похлебку, тёмно-зелёную, надоевшую… А изредка побелённую молоком. Есть, есть и есть - пока не скрутит живот…

О том, как и чем питались мы в войну, можно рассказывать бесконечно. Поэтому просто перечислю то, что ели - и что из этих «продуктов» готовилось. О мёрзлой картошке и вполне съедобных травах я уже поведал.

Теперь - о прочих.

Соцветья орешника. Из них пеклись лепёшки - сухие, дерущие горло, пахнущие опилками.

Дубовые желуди. Их собирали в конце сентября; размалывали; запасали на зиму. Отвратительная, горько-мыльная болтушка именовалась супом.

Молодые побеги хвоща. Они росли возле речек, по низинам. Бледно-розовые стебли очищали от чешуйчатых «коленок» - и ели сырыми. Были сочны - и даже сладковаты.

Спорынья. Ее фиолетово-черные стручки вырастали на колосьях ржи. Были сладковато-мучнисты; после них тошнило. Дети, переевшие спорыньи, умирали в корчах.

Картофельные листья. Из них варили щи. Постные, разумеется.

Однажды в доме сельского учителя Миндубаева еды не было целых двенадцать дней. Двенадцать! Никакой! В пустой, обезлюдевшей деревне, почти не державшей скотины (так как от курицы до коровы она облагалась непомерными налогами) выпросить еду было не у кого. И я пошел просить милостыню. В единственный дом, где её могли мне дать, в дом кузнеца.

Тут надо объяснить, почему у кузнеца была еда. Только потому, что он получал некий паёк от колхоза. Потому что без кузнеца этот обездоленный, съёжившийся колхоз (мужики на войне; хлеб почти до последнего зерна отправлен фронту и городам; скотина порезана и убыла туда же) просто не мог бы ни пахать, ни сеять.

Кузнец, и только кузнец мог сделать работоспособными плуги, телеги, лопаты, косы и прочий железный инвентарь колхоза. И потому кузнецу был положен некий паёк.

Меня и сейчас пробирает подобие озноба, когда я вспоминаю то первое (и последнее) в моей жизни попрошайничество. Стоял ясный, морозный день. Валенок у меня не было и я надел туфли, валявшиеся в сенях ещё со времен довоенных. Туфли были из парусины, с ушками по бокам. Эти ушки я стянул какой-то веревочкой и пошёл «просить…»

В дом кузнеца я вошёл весь съёжившись. В дверях висела марлевая занавеска. В углу тускло светились иконы. Никого. Из-за перегородки, отделявшей часть пространства, вышла дочь кузнеца. Она молча смотрела на меня, недоумевая…

Я помнил, что просящему надо перекреститься на образа. Сделать мне это было трудно по нескольким причинам. Во-первых, я был татарином. Во-вторых, не знал, как крестятся. В-третьих, я испытывал жгучий, целиком заполняющий меня стыд… Но я, сделал некое движение правой рукой, нарисовал в воздухе что-то в виде буквы «Z». И девушка, почти моя ровесница, все поняла. Из-за перегородки она вынесла четыре картошки. И протянула их мне…

Я нес корнеплоды домой. Душа моя почти ликовала: я возвращался с добычей!

А дома, отдав картошку маме, почему-то вдруг бросился ничком на кровать и заревел. Ревел я долго - и в утешение мне была отдана целая картофелина. Остальным досталось по половинке.

Больше никогда ни у кого я не просил подаяние. Летом я стал «лазить по огородам». И даже залезал в соседский погреб - пил молоко из балакиря.

Естественно, меня уличали, ловили и били. Хорошо били, и дома, и на улице перед правлением колхоза. Так я понял, что воровать нехорошо. Ни просить подаяние, ни воровать. Даже если тебе очень хочется есть. Очень. Лучше уж умереть с голоду.

Таким был для меня нравственно-физиологический урок войны, которая так внезапно явилась на деревенские улицы и в крестьянские избы. Кстати, все они поголовно в Маматкозине (кроме четырех домов раскулаченных) были крыты соломой…

Вот так питался маматкозинский парнишка в 1941 - 45 годах.

Теперь немного о быте и занятиях.

Как одевались? Понятно, что с апреля по сентябрь бегали босыми. А зимой главной обувкой, мечтой и спасением были валенки. О новых думать не приходилось. Доставали с чердаков когда-то выброшенные по причине изношенности старые и чинили, чинили, чинили их.

На подшивку подмёток изрезались голенища, так что зимняя обувка постепенно становилась все короче и короче сверху…

Сколько помню - все время чинил эти валенки. Шило, дратва, кусок «вара», то есть гудрона, вот «оружие» чинильщика. Сначала надо было прошить саму войлочную подошву; потом пришпилить ее к валенку. Самое трудное было - попасть кончиком просмоленной дратвы изнутри самого носочка валенка в дырку, оставленную шилом. Операция выматывала. Помню своё «ноу-хау»: я догадался вкручивать в конец дратвы свиную щетинку, она и следовала на ощупь за кончиком шила из валенка наружу…

Отец весьма одобрил мою смекалку. А на штаны, рубашку или новый ватник приходилось «зарабатывать». То есть собирать орехи, грибы, ягоды, которые мама отвозила на рынок в Казань, и, продав их, покупала с рук какую-то мешковину или ткань по имени «диагональ»… Из этого и творила нам одежонку на старенькой швейной машинке «Зингер». И так продолжалось долгих четыре года!

Школа, вши, лыжня, зайцы

В маматкозинской начальной школе меня сразу «посадили» во второй класс: читал и писал я уже довольно бойко.

Учительница Вера Николаевна Кокушкина была одна на все четыре класса. Жила она прямо при школе: из классного помещения дверь вела в её комнатенку с двумя окнами. Так строились когда-то, еще до революции 1917 года, все земские школы: при них обязательным было жильё для учителя и его семьи. Чтобы не мыкались в поисках крыши над головой.

А семья учителя Миндубаева скиталась по опустевшим крестьянским избам. В Маматкозино мы перебирались с места на место восемь раз! И даже как-то прожили две недели просто под открытым небом, во дворе: нашу избу продали на слом и деваться было некуда…

Так вот, о сельской школе и об ученьи вообще. Мы сидели вчетвером за длинными партами, стоящими в два ряда. Один ряд занимал второй класс, другой - четвертый.

Точно по такой же схеме располагались первый и третий классы уже во вторую смену.

И ничего - учились. И никто не именовал Веру Николаевну «училкой»…

Своей первой учительнице я благодарен не только за те знания, что она нам преподносила. Было ещё обстоятельство. При воспоминании о нем сердце переполняется запоздалой благодарностью…

Моя пожилая (так мне казалось) Вера Николаевна жила в своей комнатёнке при школе одна-одинешенька. Единственный её сыночек был на фронте. Думаю, материнская тревога и одиночество сильно её мучили.

И вот однажды, отпуская своих учеников по домам, произнесла она фразу: «А ты, Миндубаев, останешься сегодня после уроков».

Оставаться после уроков было тогда наказанием: за нерешённые задачки, за невыученные стихи… Но меня-то за что? В тетрадках одни пятёрки, на уроках сижу тихо, никого не задираю.

Ошибся я в своих предположениях, сильно ошибся. Другой мотив заставил учительницу задержать меня в школе. Вера Николаевна усадила меня за стол, подошла к печке-голландке. Сняла с плиты горшочек, откинула крышку. И таким аппетитным духом пахнуло на меня!

Тушёная с салом картошка - вот чем угостила меня моя учительница. И пока я заглатывал свое негаданное счастье, всё стояла Вера Николаевна возле меня, смотрела - и вдруг на глаза её навернулись слезы: «Может и моего Коленьку кто-нибудь накормит, может быть…»

И так оставляла меня моя учительница после уроков не один раз.

В начальной школе был введён тогда новый предмет: военное дело. Классы стали «ротами», и я, как один из лучших учеников, естественно, был назначен «командиром роты». В мои обязанности, между прочим, входило докладывать учительнице, кто и как вёл себя на переменах. Что я и делал - не без мальчишеской горделивости. Но, когда мои одноклассники обозвали меня ябедой и пообещали побить, мои «рапорты» как-то сами собой исчезли.

А учительница сделала вид, что ничего и не произошло. Чем и завершились наши военные курсы.

Некая польза от обучения ротному делу всё же была. Так, например, я с интересом освоил такую премудрость, как поворот на лыжах «не оставляя следов». По душе пришлись и способы маскировки (а летом при лазании по огородам даже пригодились).

В частности: неподалеку от школы колхоз сеял коноплю. Выдерганную с корнями при уборке, её вязали в снопы и ставили из тех снопов копёшки. Я, как мышь, незаметно пробирался внутрь копны и начинал шелушить коноплю. Как уютно, как комфортно было сидеть внутри этих копёшек, теребя коноплиные махрушки, добывая из них семя! И как вкусно было это конопляное зерно, особенно после поджарки его на сковороде!

Конопли тогда вокруг было полно - а наркоманами и не пахло! До сих пор не могу понять: почему так? Сейчас коноплю и мак повсеместно истребили, а наркоманов все больше и больше…

Однако, вернусь к предмету «военное дело». Я должен быть благодарен этой науке, ибо кроме всего прочего, затевались на этих уроках и лыжные походы. Школьных лыж не было - их мастерил деревенский столяр. И на этих самоделках мы отмеряли безлюдные километры заснеженных полей, где из-под каждой кучки заснеженной соломы выскакивали зайцы. Очень много развелось длинноухих за время войны - охотиться на них просто некому было…

И еще невесть откуда навалились тогда на людей вши. Их было тьма - в волосах, в одежде, в рваных ватных одеялах. И в мешковине, которой я закутывал ноги, чтобы не замёрзнуть на щелястом полу деревенской избы в лютые морозы военного лихолетья.

Осень в одна тысяча девятьсот сорок первом году выдалась дождливой. В моей памяти она и по сию пору видится такой: мелкая морось с неба; раскисшая деревенская улица, по которой рядами маршируют солдаты в серых шинелях. Левая пола шинели откинута и заткнута за поясной ремень. А на плечах - не винтовки, а косы. Этих солдат прислали в деревню из города; они убирают рожь. Потом ржаные снопы свезут под колхозный навес, где будут молотить цепами. А мокрое зерно развезут по крестьянским избам - и раздадут по весу крестьянам: сушить на русских печах.

Нам тоже привезли несколько мешков, рассыпали толстым слоем по печке. Мы на этой ржи и спали, эта постель была влажной и тёплой. А когда зерно собрали и сдали в колхозный амбар, мы ещё долго выковыривали из щелей между кирпичами ржаные зерна и ели их. Песок хрустел на зубах, запах глины перебивал хлебный дух - дух распаренных зёрен…

Мой пятнадцатилетний брат Ким по весне одна тысяча девятьсот сорок второго года стал пахарем. За эту работу колхоз давал кусок хлеба и литровую кружку МОЛОЧНОЙ картофельной болтушки на день. Мы брату завидовали, он нас жалел и, возвращаясь с пашни, всегда приносил нам младшим немного болтушки. Нам доставалось по несколько ложек. И как жадно мы ждали возвращения Кима с работы!

Голод, холод, вши… Всю войну, все четыре проклятых года эта троица истязала наши измождённые тела.

От бескормицы умирала часто в те годы колхозная скотина: лошади, коровы. Павшую скотину рубили, тощее синее мясо раздавали людям. Это было счастье; блаженство, спасение. Спасением было и наше брожение по убранным колхозным огородам, картофельным и гороховым полям, на которых можно было кое-чем поживиться: наковырять моркови, набрать гороховых стручков, поискать по краям грядок запрятавшиеся в траве огурцы… Делать это тайком, ибо было запрещено что-нибудь подбирать даже с убранных колхозных полей. А вот собирать колоски и сдавать их по весу колхозному кладовщику не только разрешалось, но и повелевалось. Целыми классами выводили нас учителя «на сбор колосков». И ведь собирали увлеченно, искренне веря, что делаем нужные для страны, для фронта, для победы дело…

«Каждое зёрнышко - это пуля по врагу!» - наставлял нас школьный военрук (а классы, как я уже сказал, были разбиты на отделения, взводы, роты). Мы, конечно, старались изо всех сил, тем более, что в конце рабочего дня шло взвешивание, кто больше колосков собрал? И лучших хвалили, а отстающих стыдили. А кому в мальчишеские годы хочется быть стыдимым?

Я не знаю, шли ли в обмолот собранные нами колоски. Помнится, кто-то из женщин обмолвился что вот ребятишек по полям загоняли, а колоски-то в мешках так и сгнили в амбаре… Не знаю. Мне и до сих пор хочется верить, что я помог фронту чем мог… И вот как эта вера была выражена спустя много лет:

И тяжелеет сумка с колосками…

На сумке красный крест впечатан в круг.

И машет, машет мельница крылами -

Мы видим взмахи тех зовущих рук.

Мы - третий класс. У нас уроки в поле.

Мы собираем в сумки колоски.

Не в старой деревянной милой школе

Ответ мы держим нынче у доски.

Одежды наши и ручонки тонки.

Истаял, словно не был, детский смех.

Война в деревню сыплет похоронки

Как на цветущий луг внезапный снег.

И нет отцов. И мамы стали злее.

И вошь ползет за детский воротник.

Но тяжелеет сумка, тяжелеет -

От колосков, от зерен - не от книг.

На сумке - красный крест в зеленом круге.

Страна, крепись - я здесь, я помогу!

Ну, гады-фрицы! Ну, держись, подлюги!

Мой колос - это пуля по врагу!

Но теперь не об этом. Вернее, о колосках, но собранных для себя. Дело в том, что в каждой избе народ голодал. А в семье многодетного учителя, как мой отец, голод был вообще нестерпим. Потому пионеры и школьники, втайне побуждаемые родителями, после учебы, ближе к сумеркам, снова выходили на уже убранные колхозные поля. И ужасно опасаясь встречи с колхозным начальством или уполномоченным из района, собирали колоски уже для себя.

…К году 1944 , под зазимки, пригнали в Маматкозино стадо коров - голов триста, не меньше. Чудные были бурёнки, для местного глаза непривычные: все до одной красно-коричневой масти; все ровные - хребет в хребет. Услышалось, что этих коров забрали у «буржуинов» то ли в Венгрии, то ли в Румынии и доставили в глубь российских пространств для подъёма коллективного хозяйства.

При стаде были и солдаты с автоматами.

Поначалу все в Маматкозино возрадовались: какой крестьянин не рад прибавлению скотины? Но радость обернулась большой проблемой.

Выяснилось, что породистых заграничных красавиц просто-напросто… нечем кормить. Свои-то коровки и те в конце зимы подчас висели на вожжах под сараями, вконец обессилевшие от бескормицы… А тут пригнали - триста голов! Помню, как бродили эти несчастные животные по заснеженным косогорам пытаясь выскрести из заснеженной луговины сухую траву. Помню, как буквально плакали, видя это, маматкозинские бабы: «Раздали бы хоть по дворам, что ли! Или на мясо…» Но бравые пастухи-автоматчики вверенное им стадо берегли, как умели: пусть лучше коровка, привыкшая кушать добротный силос и сено в венгерском хлеву сдохнет на косогоре, но отдать ее россиянке никак нельзя… И дохли эти мясистые, удойные некогда животные. И сдохли все. А конвойные с автоматами, поменяв на самогон кое-какое свое имущество, запасной ремень или трофейные часы и обрюхатив нескольких баб, куда-то исчезли. Может, их даже арестовали за несбережение вверенного им имущества…

А моему отцу эти ребятки с автоматами все предлагали пистолет «Вальтер» всего за литр самогона. Отец сильно колебался, но устоял. Молодец.

А завершить рассказ о животных, которым в войну страданий доставалось даже больше, чем людям, хочу вот чем.

В маматкозинский колхоз (уже после коров) откуда-то пригнали быков. И поскольку лошадей было крайне мало, решили на них пахать… Навсегда, врезалось в душу: конец мая, уже подсохшая, с трудом поддающаяся лемеху земля. Два деревенских подростка, два запряжённых быка (хотя можно ли назвать упряжью деревянную раму, надетую на шеи двух безразлично взирающих на мир волов). Они никак не хотят тянуть плуг, они намертво встали в борозде. Справа их тянут за ремень, вдетый в кольцо, пропущенное через ноздри. Быки стоят. Потом животных хлещут наотмашь кнутами. Быки стоят. Затем их бьют кнутами по мордам. Быки стоят. Вконец озверевшие погонщики начинают лупить своих подопечных кнутовищами по глазам. Из бычьих глаз текут кровавые слезы, но животные ни с места.

И тогда… Тогда погонщики разводят костер, жгут в нем толстую палку. И обугленным концом тычут волов в причинное место…

Все зря. Крестьяне средней полосы никогда не имели дело с волами. Они не знали как вести себя с ними. Что волу надо дать постоять. Дать ему кусок хлеба с солью. Погладить по лицу. Поговорить с ним ласково. Ничего этого не ведали маматкозинские подростки, коим поручили пахать на волах.

И потому стоял над полем истошный человеческий мат и жуткий звериный рёв. Я слышу его и сейчас.

Все проходит на земле. Пришёл конец и войне. Свежим солнечным утром, так же неожиданно как весть о начале, долетело до Старого Русского Маматкозино: «Победа!»

И вытащил откуда-то мой отец красный треугольный вымпел с золотой окантовкой, прикрепил его к тонкой длинной жерди и поднялся тот алый шелковый вымпел над соломенной крышей, как бы перекликаясь со Знаменем Победы над фашистским рейхстагом.

И загудела ликующая деревня. Появились прямо на улице столы; на них стояли бутылки с водкой: бабы тащили из потайных запасов солёные огурцы, капусту, отварную картошку.

И пошли гулять истомлённые войной люди! А спустя много-много лет описал я этот ослепительно-радостный день в таком стихотворении:

Быть может, всё забудется с годами -

И ржавый трактор на пустом лугу,

И голод, и тоска в глазах у мамы,

И сёла с опустевшими домами -

Но утро то забыть я не смогу.

Не ведаю, какой волной эфира,

И по каким незримым проводам

В деревню нашу, на задворки мира,

Весть ворвалась, шарахнув, как мортира -

Победа! Пал Берлин! Вот, гады, вам!

И в первый раз за все четыре года

В деревне, у правленья на виду,

Средь бела полдня, не стыдясь народа,

Плясали бабы, бросив огороды, -

Вгоняли будто в гроб свою беду.

И всё же не смогли прожить без дела.

Даже вот этот, самый светлый день!

И потихоньку улица пустела.

И водка недопитая светлела.

И расцветала по дворам сирень.